И тут дама заговорила.

– Ну и что вы думаете? – вдруг спросила она.

Стэнтон оглянулся, полагая, что пришел ее спутник.

– Да нет, я к вам. – Дама смотрела на Стэнтона. – Мне интересно, что вы думаете.

Мне тересно, чё вы думате.

Какой певучий и сильный говор. Может, она слегка позерствует? Просторечье как-то не вязалось с обликом хорошо одетой дамы, путешествующей первым классом.

– Простите, думаю – о чем? – спросил Стэнтон.

– Обо мне, разумеется. О чем еще вы думали, как только я сюда села?

– Я… эээ… – оторопел Хью. Видный мужчина, не обделенный женским вниманием, даже в двадцать первом веке он не встречал такой обескураживающей прямоты. И уж совсем неожиданно, что в начале двадцатого женщина сама заговаривает с незнакомцем. – Уверяю вас, мисс…

– Не надо отпираться и выставлять меня дурой, – перебила дама. – Ну же, будьте мужчиной и сознайтесь.

Стэнтон был вконец ошарашен и не сразу нашелся с ответом.

– Вряд ли вы поймали мой взгляд, – наконец сказал он.

– Значит, все-таки вы меня разглядывали? – Дама нарочито нахмурилась, словно прокурор, ухватившийся за нестыковку в показаниях.

– Я этого не говорю. Я сказал: вряд ли вы поймали мой взгляд. Ну же, будьте женщиной и сознайтесь.

Дама улыбнулась, в глазах ее прыгали чертики.

– Ах, – вздохнула она. – Как раз в этой ипостаси я не очень успешна.

– Стало быть, вы признаёте, что не поймали мой взгляд?

– Я и не говорила, что поймала его. Я сказала: вы меня разглядывали. Разве нет?

Отпираться было бессмысленно.

– Ну, может, чуть-чуть.

– Тогда вернемся к началу. И что вы думаете?

Стэнтон окончательно растерялся.

– Ну, я… А как вы узнали, что я смотрю, если не поймали мой взгляд?

– Будет вам, мистер…

– Стэнтон.

– Мистер Стэнтон, одинокой женщине не нужно быть таким уж знатоком человеческой природы, дабы понять, что сидящий напротив одинокий мужчина ее разглядывает. Заметьте, я не говорю, что вы усиленно думали. Возможно, объект вас ничуть не заинтересовал. Либо мелькнула мысль: черт, жаль, она не блондинка в стиле венских красоток. Но что-то вы подумали.

На лице ее, обрамленном рыжеватыми прядями, глаза под чуть припухлыми веками сверкали, как два изумруда.

– Ладно. Я стал вас разглядывать, едва вы уселись за столик, – сознался Стэнтон. – Что до мыслей, я подумал… хоть это не мое дело… что вы… очень милы.

– Мила?

– Да. Очень.

– Почему же это не ваше дело? По-моему, чудесная мысль.

По-мом, чудесн мысь.

– Понимаете, дама одна и…

– Ну да, вы же не знали, что я никакая не дама. Сказать, о чем я думала?

– Хм, было бы любопытно.

– Хорошо. Прежде всего я тоже подумала, что вы симпатичный. Но только из-за этого я бы с вами не заговорила. На свете гораздо больше симпатичных мужчин, чем интересных, еще труднее найти человека, кто совмещает эти качества, а встретить такого в долгой поездке, когда он сидит один-одинешенек, это уже небывалое чудо. Кстати, меня зовут Бернадетт Бёрдетт.

– Очень рад знакомству, мисс Бёрдетт, – сказал Стэнтон. – Почему вы решили, что я интересный?

Она задумчиво сморщила носик.

– Ну как, у вас интересное лицо, хотя это обманчиво. В основном, наверное, из-за газет. Человек, который читает на двух языках, не может быть жутким занудой, верно? Тем более военный. Правда, военные не самые умные люди. По крайней мере, этого не скажешь о сослуживцах моего брата. Да и о самом братце тоже.

– С чего вы взяли, что я военный?

– Я думаю, выправка подсказала. И потом, вы командным тоном потребовали кофе, я слышала.

– Слышали? То есть вы…

– Да, я тут давно. Сидела в конце вагона. Потом попросила меня пересадить.

Стэнтон пытался оценить ситуацию. Что происходит? Она его кадрит, что ли? Неужели в 1914-м женщины клеились к мужчинам? На секунду возникла дикая мысль, что она за ним следила. Таинственная шпионка, знавшая о его миссии. Нет, это невозможно. Наверное, ей просто захотелось поболтать.

И он, кстати, не прочь с ней поговорить.

– Не возражаете, если я к вам подсяду? – спросил Стэнтон. – Может, вместе пообедаем?

– Боюсь, это зависит от результатов проверки.

– Какой?

– Например, что вы думаете об избирательном праве для женщин?

Надо было сразу догадаться. В начале лета 1914 года только одно занимало умы свободомыслящих женщин.

– Я никогда не сяду за стол с человеком, который не видит во мне равноправного члена общества. Это мое железное правило.

Стэнтон решил подольститься:

– Я считаю, что мир, в котором повсеместно женщинам отказывают в избирательном праве…

– За исключением славной и замечательной Новой Зеландии, – перебила Бернадетт.

– Да, за исключением, как вы говорите, Новой Зеландии… это свихнувшийся, алогичный, неправомерный, слабоумный и глубоко безнравственный мир. Вот мое мнение по вопросу избирательного права для женщин, мисс Бёрдетт.

– В таком случае, мы, конечно, отобедаем вместе. И вы меня обяжете, если станете называть Бернадетт.

– В конце концов, женщины держат половину неба, [17] – добавил Стэнтон.

– Господи, как хорошо вы сказали. – Бернадетт аж поперхнулась. – Ничего прекраснее я не слышала. Тем более от мужчины. Зовите меня Берни.

25

Стэнтон понял, что вовсю флиртует. Иначе зачем приплел цитату из Мао? Он смотрел на Берни Бёрдетт и себе удивлялся. Вот уж не думал, что когда-нибудь вновь будет флиртовать.

– Закажем еще кофе? – спросила Берни.

– Вы как хотите, а мне уже под завязку.

– Под завязку? – не поняла Берни.

– Это армейский жаргон. В смысле, больше не хочется.

– А-а. Тогда я тоже не буду. Может, выпьем коктейль? Все равно сидим. Нынче коктейли – писк моды, верно? Вам они нравятся?

– Да. Нехилая штука.

Стэнтон сам расслышал чужеродность фразы, этакого чирея на здоровом лексическом теле двадцатого века. Под завязку, нехилая штука. Чего вдруг он заговорил, как пацан из двадцать первого столетия?

– Нехилая штука? – растерянно переспросила Берни.

Недоуменная морщинка, прорезавшая лоб, делала ее чертовски милой.

– Виноват, опять казарма. Конечно, нравятся. Особенно очень сухие.

– А я люблю сладкие с вишневым и гранатовым сиропом или темным вермутом. Вы пробовали «Манхэттен»? Недавно я его для себя открыла.

– Да, слышал. Но я любитель мартини. Если уж смешивать.

– Знаете, так лучше.

– Что?

– Когда вы улыбаетесь. До этого вы были ужасно серьезный.

– Правда?

– Да, за газетой. Я подметила. Когда вы на меня не смотрели, я сама за вами подглядывала, и вы все время хмурились. Я еще подумала, что вы, наверное, очень суровый.

– Нет, я вовсе не суровый. Видимо, газета казалась скучной и…

– А я не скучная.

– Нет. Отнюдь не скучная.

Стэнтон улыбался. Он чувствовал работу лицевых мышц, бывших не у дел со дня гибели его семьи.

Мне хорошо, подумал Стэнтон.

Когда последний раз так было?

Очень и очень давно. А сейчас в обществе привлекательной суфражистки в тесном сиреневом платье и соломенной шляпке с лиловыми лентами он ехал в поезде на паровозной тяге, и его вдруг захлестнуло романтическое настроение. Паровоз, хорошенькая женщина, путешествие в Вену экспрессом «Сараево – Загреб», 1914 год. Похоже на сладкий сон, однако все реально.

Но может ли он радоваться? Это не предательство?

– Вы опять хмуритесь, – сказала Бернадетт. – Я вам уже наскучила?

– Нет! – излишне громко воскликнул Стэнтон. – Ничуть! Ни капли.

– Это хорошо.

Что сказала бы Кэсси?

Ничего. Он всем сердцем ее любил, но она существовала в иной вселенной.

– Начнем, – сказал Стэнтон. – Вы первая. Выкладывайте.

– Выкладывать? Забавное выражение. Наверняка не армейское. Выкладывать с самого начала?