Кроме того, план этот сулил утешение. В возбуждении последних полутора суток Стэнтон наконец-то начал примиряться со своей утратой. И даже чуть не закурил. Но открытие о подлом предательстве Маккласки разбередило чуть затянувшуюся рану. Острая боль утраты вернулась, но теперь к бездонной тоске добавилось жгучее чувство вины: отчасти он был причиной смерти Кэсси и детей.

Наверное, из тех мест в Великобритании, куда Стэнтон мог отправиться, удаленное озеро Лох-Мари было всех ближе к своему облику в двадцать первом веке. Совсем недавно на его берегах он пытался сжиться с потерей и теперь вновь проведет там пару недель, прощаясь с любимыми.

В своем плане он сделал лишь одно небольшое исключение.

В Лондоне Стэнтон не отправился прямиком с вокзала Виктория на вокзал Юстон, он поехал в Кэмден-Таун.

Хью не собирался этого делать, но его вдруг охватило неудержимое желание – как в тот день, когда он спрятал письма Кэсси в бумажник, сорвался с яхты в Эгейском море, бросил курить, уволился с работы и помчался в аэропорт.

Поехать домой.

Изменить маршрут его заставила схема метро. Выглядела она совсем иначе, хотя на ней были все знакомые станции, включая «Кэмден-Таун».

Можно было сделать то, что он делал сотни раз, прибывая на какой-нибудь лондонский вокзал. На метро поехать домой.

На ту же улицу. К тому же дому.

Он знал, что дом еще там. Вернее, уже там.

На Сейнт-Маркс-Кресент в районе Примроуз-Хилл. На улице девятнадцатого века. Тот самый дом, что был куплен во времена недолгого богатства, нажитого в интернете. Дом, где он жил с Кэсси и детьми. Дом этот существовал и в нынешнем новом мире. Ясное дело, это был совсем другой дом. На сто с лишним лет моложе того особняка, что знал Стэнтон, и в нем не было вещей, которых Хью касался и которые любил. Но он был на своем месте. Его дом. Внешне точно такой же, поскольку особняк числился в списке архитектурных памятников.

Вообще-то таким Стэнтон его уже видел. Однажды на развале Кэсси купила эстамп, на котором была изображена их улица примерно в 1910 году. Гравюру, висевшую в их прихожей, выполнили всего четыре года назад.

Ветка «Виктория» еще не существовала, она появится через пятьдесят лет, а линия «Дистрикт» уже была. От вокзала Стэнтон доехал до Чаринг-Кросс и перешел на свою «Северную» ветку, которая сейчас называлась «линия Хэмпстед».

Он отсчитывал станции: «Тоттнем-Корт-роуд», «Гудж-стрит», «Уоррен-стрит», «Юстон». Прикрыл глаза и, отрешившись он непривычного вагонного грохота, сказал себе, что в 2023 году едет домой, где его с нетерпением ждут. Еще неделю назад такая фантазия была бы мучительна, а вот сейчас он не горевал, но наслаждался воспоминанием.

«Морнингтон-Кресент».

«Кэмден-Таун».

Он дома. Его станция. Северный Лондон, родные места. «Кэмден» был его станцией в детстве, «Кэмден» был его станцией, когда он сам стал отцом. Все тот же длинный эскалатор двигался под тем же углом. Стэнтон с закрытыми глазами дошел бы до дома.

По Паркуэй, через железнодорожные пути, к берегу канала.

Перед тем как свернуть на Сейнт-Маркс, Стэнтон остановился и глянул на Риджентс-парк-роуд, уходившую под мост и дальше к церкви. Вот там погибли Кэсси и дети. Или погибнут. Или теперь вовсе не погибнут. Это как посмотреть.

Стэнтон зашагал по Сейнт-Маркс-Кресент, сейчас вымощенной плитами и булыжником. А вот фасады на полумесяцем изгибавшейся улице почти не изменились. Кое-где у домов стояли машины – первые капли грядущей автомобильной волны. Разрешение на парковку пока еще не требовалось.

Минуту-другую Стэнтон разглядывал свой дом. Интересно, там есть дети и любящая жена, поджидающая мужа? Наверняка. Видно, что в доме живет семья. Конечно, есть и слуги, уж двое – точно. В этом бесспорное отличие.

Может, подождать? И пока что съесть припасенное яблоко. Вдруг удастся хоть мельком увидеть далеких предшественников его собственного семейства? Но тут он заметил полисмена, обходившего свой участок. Вот уж здесь перемена разительная: во времени Стэнтона не осталось дружелюбных бобби, их сменил безумолчный вой сирен по ночам. Этот бобби смотрел подозрительно. Немудрено: здоровый мужик с двумя вещмешками. Чего это он топчется перед зажиточным домом?

Не дай бог, полисмен спросит, что у него в мешках, – быть беде. Пора сваливать.

– Прощай, Кэсси, – чуть слышно шепнул Стэнтон. – Прощайте, Тесса и Билл.

И пошел прочь.

19

Вопреки устрашающей репутации наиболее жестокого и опасного европейского шпиона, человек, известный как Апис, организовал, а вернее провалил, организацию самого неуклюжего убийства в истории.

Вывод этот напрашивался снова и снова, когда жарким июнем рокового лета 1914 года Стэнтон, изнывая от мошкары, одиноко бродил по Западным взгорьям, где был устроен его уединенный бивуак, и размышлял о деталях сего события.

Это обескураживающее умозаключение не давало покоя и в поезде, когда через пол-Европы он направлялся в Сараево. Стэнтон лежал в уютном купе и смотрел в светящийся монитор единственного на земле компьютера. Эпохальное покушение выглядело чистой воды фарсом и вообще удалось лишь по стечению злосчастных обстоятельств.

Почти все шло наперекосяк. Собственно исполнители были жалкой кучкой плохо вооруженных и нерешительных мямлей. Если б не ошибка в маршруте и заглохший мотор, два самых главных выстрела столетия, распалившие Великую войну, вообще никогда не прогремели бы.

Нельзя недооценивать противника. Стэнтон помнил это мудрое правило, но вместе с тем понимал, что для него, бывшего десантника-спецназовца, уделать этих рохлей все равно что на сладкое съесть кусок торта с вишенкой.

Растянувшись на плотных полотняных простынях (невидаль в двадцать первом веке), он чуть-чуть расслабился – впервые с полуночи первого июня.

Во все время его восхитительного путешествия по Европе пригревало солнышко. Лето 1914 года выдалось отменным, о чем поминали буквально все исторические книги, сравнивая чудесную погоду с золотым веком имперской Европы, который вот-вот столь резко и страшно закончится. Сейчас Стэнтон видел это воочию и понимал уместность метафоры. Казалось, весь континент испускал глубокий вздох полного удовлетворения. Конечно, в трущобах и фабричных цехах жизнь виделась иначе, но когда за окном проплывали бескрайние плодородные поля, деревни и городки, словно сошедшие с открыток, Европа и впрямь казалась напоенной солнцем идиллией, какой ее всегда представляли историки романтического склада.

В полумраке спального вагона Стэнтон, убаюканный ритмичным перестуком колес, переполнялся взволнованной радостью, что именно ему выпало спасти этот рай от гибели.

Он вспоминал распечатку, хранившуюся в бумажнике. Письмо Кэсси.

Я гордилась тобой, когда в миротворческих миссиях ты рисковал жизнью, спасая детей, так похожих на наших.

Теперь он исполнял данное ей обещание стать прежним. Пусть даже она не успела его услышать.

– Это ради тебя и малышей, Кэсс, – прошептал Стэнтон, засыпая.

Чтобы попасть в Боснию и Герцеговину, надо было пересечь неделимую территорию двух великих тевтонских держав, Германии и Австрии, с которыми вскоре (если позволить истории следовать прежним курсом) Британия вступит в войну. Всего через несколько недель конфликтующие стороны будут исходить ненавистью друг к другу, что найдет отражение в прессе, но в июне британский турист был самым желанным гостем, и Стэнтон тотчас получал штемпель в паспорте.

– Добро пожаловать, господин! – салютовали пограничники. – Благодарим, что своим визитом вы почтили Германию!

Что они знали? Ничего. Знал только Стэнтон. Лишь он и еще несколько спятивших сербских националистов знали, что пока дымящие пароходы и паровозы доставляют счастливых европейских туристов, то бишь желанных гостей, к местам назначений, в Сараево и его окрестностях затаилась террористическая ячейка. Шестеро убийц, завербованных «Черной рукой». Эти сербские националисты, вооруженные и спущенные с поводка мрачным Аписом, вскоре совершат деяние, из-за которого через восемь недель мир и добрососедство сменятся кровавой бойней.